Мiроздание благосклонно к просвещённым умам.
1.
Моя судьба оставила меня и я шёл по зимнему парку, стремясь устроить свою внутреннюю жизнь так, чтобы фаза позитивного восприятия не наступила раньше принятия. Очень не хочется низвести внутренний театр до балагана, понимаете ли.
Магазин за магазином, хочется напиться. Слякоть вталкивает ландшафт и архитектуру в формы, которые заставляют ценить уют. Где-то сегодня пьют.
А кто-то сегодня в форме.
За музеем керамики магазин приправ для восточной мистики на дому. Рядом скамейки под тонким снегом. Не захожу почитать случайную книгу, не иду в арку за кофе, сажусь на доски, не смахнув снег, и достаю блокнот в солидном переплёте. Мне нужно попробовать, понять, смогу ли. Я общещал тебе, что когда всё закончится, когда нас вышвырнет из закулисья, причём разными дорогами, я не буду размениваться на гимны образовавшейся пустоте своей жизни, а незатейливо стану поэтом. Буду писать по вечерам, найду иллюстрнатора по душе, сделаю невозможное, чтобы печататься не за свой счёт. И стану наслаждаться красотой мира, которая откроется мне совершенно легально, по вверительному письму моего нового дела, из штатной ответки на мой метафизический зов.
Ничего так. Строчки ложаться, ритм по третьему разу струится, как родной, образы выходят загадочные, но внятные. И тут мне стало смешно. И я нашарил в кармане 15, сделал круг за пакетированным вином и разбил кулаки о дерево.
Меня и так не было. Из того, что я резонирую от перепадов давления воздуха, слышу каждый звук квартала, я могу сделать вывод, что всё же был. Был и есть. Просто меня всё меньше. Думать так нормально.
Какие-то школьники сели у колокола (маленький бассейн с колоколом вместо фонтана. Наверное, это что-то должно было означать. Например, это уступка эстетическим чувствам зимней публики, когда фонтаны отключены. Или что-то идеологически-концептуалистическое вроде Соборности). Лица у школьников уродливые, распухшие водяные, а не люди. Люблю таких. Мир даёт деструктивную прививку, которая упрощает тебе восприятие и жизнь и не в виде каких-то абстрактных знаков, а в порядке регулярного течения.
Я коротко читаю приветствие мы пьём, пьём, пьём. Во мне сейчас столько сил, но это ненадолго. Ты знаешь. Когда исчезает причина тренироваться, всё, что не используется – атрофируется. Последние два года мы из кожи лезли, так что ещё дня три – неделю я – сверхчеловек. Было бы здорово устроить на эти дни по-настоящему крепкое развлечение, но, кажется, я буду горевать по тебе, по делу и на время тонуть в образовавшейся пустоте. Это нормально. И лучше сейчас, пока я чуткий, быстрый, натренерованный, мало ли что случится, если потеряться и заснуть в подворотне.
У одного из моих новых друзей гитара. Ну, ладушки-ладушки. Что ты знаешь самое грустное, тяжёлое и надрывное? Даже так. Удивил. Ну, поехали, я знаю слова.
Когда лишаешься судьбы, жизненное пространство с непривычки смердит деструктивным сюрреализмом. Что-то наподобие Бергмана. Вечер не заканчивается сам собой, подумать только. Монетка ложится случайной стороной. В кармане не столько денег, сколько нужно, а довольно случайное количество. Не знаешь, чем будешь занят вечером в четверг. И можно выключить телефон. Никто не заметит.
Я решил выйти к площади. Ещё не наигрался. Вот ходишь в знакомых декорациях, но от этого не образуется никаких событий. Человек с трубкой и ноутбуком не вознамерится срочно поговорить с тобой. Старый приятель не выйдет, как заскриптованный, из винного. Если немного поддтянуть к себе принятие, станет очень обидно. Декорации действительно покажутся декорациями, а их омертвелость как будто укор тебе. Как будто ты больше не имеешь право здесь быть. Как будто сказка закончилась в приказном порядке, костёр умер, а ты никакой не кровь от крови духов, а кузнец, которому к жене и подковам.
Но я не тяну принятие клещами. Мне приносит радость свет истины. Я понимаю, что это мой город, тот же, что и день назад. А все перемены касаются в самом напыщенном из случаев изменением моего онтологического статуса. А по факту, не то, чтобы только у меня в голове, но касаются меня одного. И сказать, что объективный город изменился будет значить, глупо соврать.
У меня закончились деньги. Где бы где бы достать удобного собутыльника. Не из воздуха, это точно. Больше не будет легко и по вдохновению. Я должен действительно умом выбрать рыбные места, глазами осмотреть улицы, выбрать человека и уговорить его купить водки. Не получится с одним – повторить с другим. И до победного, если не надоест. После привычки к судьбоподченённым скольжениям, это, как отращивать новые мышцы.
Как-то даже страшно. Риторика, настоящая сильная, она, в общем-то для тех, кого смело с поструктурологической доски сопричастности судьбе. И для господ нигилистов, которые сами ушли. Искусство сподвигнуть нужного человека к выгодному результату. Я думаю, а язырь рассказывает о городах-побратимах и звёздах. Почти легко, почти по вдохновению.
Мы едем в маршрутке на Красный. Праздник скорее всего не сложится, но мне наплевать. Немного драйва, щепотку вакаханалии я уж себе вырву. Отмечаю ещё одну перемену: память стала сплошной. Из неё не выпадают переходы между актами, да и самих актов, конечно, уже нет. Буквальная лента не худшего, но трагичного дня. Беспристрастная магнитофонная лента. Я с какими-то бородачами. Вроде как собираемся пить коньяк и слушать, как младший бородач играет на электрической губной гармошке. В доме есть собака, но смирная. В холодильнике пусто, поэтому нужно купить продуктов. Спать на каримате, на кухне.
Тухло сидим. Но я креплюсь, пью всё больше и иду курить на балкон (хотя можно и на кухне, но я заскучал). Достаю блокнот и вполне ровные выходят строки. Я теперь, правда, поэт? Да нет, конечно. Не даю себе вырвать страницу, хватаю стакан вина и надеюсь улететь от «перепада градусов». Сижу на полу балкона и. Пора уходить. Иначе сейчас все наслушаются моих историй, иначе я фрустрируюсь и на стену полезу, иначе я убью кого-то из них.
В переулке всё изображает какое-то средневековье. Бочки, ну надо же. С какой-то гнилью, пополам с дождевой водой. Мне хочется опустить в однин из них голову, но хочется явно недостаточно сильно. У фонарного света отчётливый оттенок живого огня. У собак охотничьи морды.
Мне совсем не холодно. Я глупо, очень глупо провёл вечер. Пора бы захотеть домой. Или не пора, ведь нет денег доехать. Пойду понемногу, как раз к рассвету смогу упасть тяжело, а вечеором изменить порядки в своём логове.
Если ты читаешь это письмо, знай, я всё сделаю правильно.
2.
Как-то грустно уметь зарабатывать деньги, но каждый раз после ощушать себя грязным. Как-то грустно уметь охмурять девиц, но при этом чувствовать себя копией свего отца, испытывать отвращение и уходить.
Сёдзе говорила, что такие монические отклонения могут вызвать у людей странную реакцию: желание приписать тебе молодую пост-кризисную личность с ещё не готовыми интересами и позицией. Что каждый кухонный философ будет выворачивать твоё прошлое и радостно постанывать: «Вот оно, вот оно – то, что тебя изменило и сделало таким, как сейчас». Но мы тебя поправим: нужно только немного поработать с паттернами, кое-что переписать. Это всё общество: конвейер невротиков и рабов.
Обе части больше говорили о Сёдзе, чем обо мне. О том, как ей привидилось неприятие себя обществом (общество, ты хоть слышало когда-нибудь о маленькой Сёдзе?) и убеждённость в том, что небольшое вмешательство способно на самом деле латать в людях дыры.
В это я мог бы поверить. Просто нужен другой подход.
3.
Мир был невесёлым оркестром. Сёдзе проснулась к вечеру и стояла на вымышленном вокзале, прикуривая длинную почти сигару. Для того, чтобы начинать всё заново, стоять на вокзале и биться глазами о воздух больше подошло бы настоящее зимнее утро, а не неон девочки-совы. И многое, многое было не так.
Воображаемый заяц в человеческий рост в мундире военноего принёс цилиндр. Внутри воображаемые бумажки с названиями городов.
Моя судьба оставила меня и я шёл по зимнему парку, стремясь устроить свою внутреннюю жизнь так, чтобы фаза позитивного восприятия не наступила раньше принятия. Очень не хочется низвести внутренний театр до балагана, понимаете ли.
Магазин за магазином, хочется напиться. Слякоть вталкивает ландшафт и архитектуру в формы, которые заставляют ценить уют. Где-то сегодня пьют.
А кто-то сегодня в форме.
За музеем керамики магазин приправ для восточной мистики на дому. Рядом скамейки под тонким снегом. Не захожу почитать случайную книгу, не иду в арку за кофе, сажусь на доски, не смахнув снег, и достаю блокнот в солидном переплёте. Мне нужно попробовать, понять, смогу ли. Я общещал тебе, что когда всё закончится, когда нас вышвырнет из закулисья, причём разными дорогами, я не буду размениваться на гимны образовавшейся пустоте своей жизни, а незатейливо стану поэтом. Буду писать по вечерам, найду иллюстрнатора по душе, сделаю невозможное, чтобы печататься не за свой счёт. И стану наслаждаться красотой мира, которая откроется мне совершенно легально, по вверительному письму моего нового дела, из штатной ответки на мой метафизический зов.
Ничего так. Строчки ложаться, ритм по третьему разу струится, как родной, образы выходят загадочные, но внятные. И тут мне стало смешно. И я нашарил в кармане 15, сделал круг за пакетированным вином и разбил кулаки о дерево.
Меня и так не было. Из того, что я резонирую от перепадов давления воздуха, слышу каждый звук квартала, я могу сделать вывод, что всё же был. Был и есть. Просто меня всё меньше. Думать так нормально.
Какие-то школьники сели у колокола (маленький бассейн с колоколом вместо фонтана. Наверное, это что-то должно было означать. Например, это уступка эстетическим чувствам зимней публики, когда фонтаны отключены. Или что-то идеологически-концептуалистическое вроде Соборности). Лица у школьников уродливые, распухшие водяные, а не люди. Люблю таких. Мир даёт деструктивную прививку, которая упрощает тебе восприятие и жизнь и не в виде каких-то абстрактных знаков, а в порядке регулярного течения.
Я коротко читаю приветствие мы пьём, пьём, пьём. Во мне сейчас столько сил, но это ненадолго. Ты знаешь. Когда исчезает причина тренироваться, всё, что не используется – атрофируется. Последние два года мы из кожи лезли, так что ещё дня три – неделю я – сверхчеловек. Было бы здорово устроить на эти дни по-настоящему крепкое развлечение, но, кажется, я буду горевать по тебе, по делу и на время тонуть в образовавшейся пустоте. Это нормально. И лучше сейчас, пока я чуткий, быстрый, натренерованный, мало ли что случится, если потеряться и заснуть в подворотне.
У одного из моих новых друзей гитара. Ну, ладушки-ладушки. Что ты знаешь самое грустное, тяжёлое и надрывное? Даже так. Удивил. Ну, поехали, я знаю слова.
Когда лишаешься судьбы, жизненное пространство с непривычки смердит деструктивным сюрреализмом. Что-то наподобие Бергмана. Вечер не заканчивается сам собой, подумать только. Монетка ложится случайной стороной. В кармане не столько денег, сколько нужно, а довольно случайное количество. Не знаешь, чем будешь занят вечером в четверг. И можно выключить телефон. Никто не заметит.
Я решил выйти к площади. Ещё не наигрался. Вот ходишь в знакомых декорациях, но от этого не образуется никаких событий. Человек с трубкой и ноутбуком не вознамерится срочно поговорить с тобой. Старый приятель не выйдет, как заскриптованный, из винного. Если немного поддтянуть к себе принятие, станет очень обидно. Декорации действительно покажутся декорациями, а их омертвелость как будто укор тебе. Как будто ты больше не имеешь право здесь быть. Как будто сказка закончилась в приказном порядке, костёр умер, а ты никакой не кровь от крови духов, а кузнец, которому к жене и подковам.
Но я не тяну принятие клещами. Мне приносит радость свет истины. Я понимаю, что это мой город, тот же, что и день назад. А все перемены касаются в самом напыщенном из случаев изменением моего онтологического статуса. А по факту, не то, чтобы только у меня в голове, но касаются меня одного. И сказать, что объективный город изменился будет значить, глупо соврать.
У меня закончились деньги. Где бы где бы достать удобного собутыльника. Не из воздуха, это точно. Больше не будет легко и по вдохновению. Я должен действительно умом выбрать рыбные места, глазами осмотреть улицы, выбрать человека и уговорить его купить водки. Не получится с одним – повторить с другим. И до победного, если не надоест. После привычки к судьбоподченённым скольжениям, это, как отращивать новые мышцы.
Как-то даже страшно. Риторика, настоящая сильная, она, в общем-то для тех, кого смело с поструктурологической доски сопричастности судьбе. И для господ нигилистов, которые сами ушли. Искусство сподвигнуть нужного человека к выгодному результату. Я думаю, а язырь рассказывает о городах-побратимах и звёздах. Почти легко, почти по вдохновению.
Мы едем в маршрутке на Красный. Праздник скорее всего не сложится, но мне наплевать. Немного драйва, щепотку вакаханалии я уж себе вырву. Отмечаю ещё одну перемену: память стала сплошной. Из неё не выпадают переходы между актами, да и самих актов, конечно, уже нет. Буквальная лента не худшего, но трагичного дня. Беспристрастная магнитофонная лента. Я с какими-то бородачами. Вроде как собираемся пить коньяк и слушать, как младший бородач играет на электрической губной гармошке. В доме есть собака, но смирная. В холодильнике пусто, поэтому нужно купить продуктов. Спать на каримате, на кухне.
Тухло сидим. Но я креплюсь, пью всё больше и иду курить на балкон (хотя можно и на кухне, но я заскучал). Достаю блокнот и вполне ровные выходят строки. Я теперь, правда, поэт? Да нет, конечно. Не даю себе вырвать страницу, хватаю стакан вина и надеюсь улететь от «перепада градусов». Сижу на полу балкона и. Пора уходить. Иначе сейчас все наслушаются моих историй, иначе я фрустрируюсь и на стену полезу, иначе я убью кого-то из них.
В переулке всё изображает какое-то средневековье. Бочки, ну надо же. С какой-то гнилью, пополам с дождевой водой. Мне хочется опустить в однин из них голову, но хочется явно недостаточно сильно. У фонарного света отчётливый оттенок живого огня. У собак охотничьи морды.
Мне совсем не холодно. Я глупо, очень глупо провёл вечер. Пора бы захотеть домой. Или не пора, ведь нет денег доехать. Пойду понемногу, как раз к рассвету смогу упасть тяжело, а вечеором изменить порядки в своём логове.
Если ты читаешь это письмо, знай, я всё сделаю правильно.
2.
Как-то грустно уметь зарабатывать деньги, но каждый раз после ощушать себя грязным. Как-то грустно уметь охмурять девиц, но при этом чувствовать себя копией свего отца, испытывать отвращение и уходить.
Сёдзе говорила, что такие монические отклонения могут вызвать у людей странную реакцию: желание приписать тебе молодую пост-кризисную личность с ещё не готовыми интересами и позицией. Что каждый кухонный философ будет выворачивать твоё прошлое и радостно постанывать: «Вот оно, вот оно – то, что тебя изменило и сделало таким, как сейчас». Но мы тебя поправим: нужно только немного поработать с паттернами, кое-что переписать. Это всё общество: конвейер невротиков и рабов.
Обе части больше говорили о Сёдзе, чем обо мне. О том, как ей привидилось неприятие себя обществом (общество, ты хоть слышало когда-нибудь о маленькой Сёдзе?) и убеждённость в том, что небольшое вмешательство способно на самом деле латать в людях дыры.
В это я мог бы поверить. Просто нужен другой подход.
3.
Мир был невесёлым оркестром. Сёдзе проснулась к вечеру и стояла на вымышленном вокзале, прикуривая длинную почти сигару. Для того, чтобы начинать всё заново, стоять на вокзале и биться глазами о воздух больше подошло бы настоящее зимнее утро, а не неон девочки-совы. И многое, многое было не так.
Воображаемый заяц в человеческий рост в мундире военноего принёс цилиндр. Внутри воображаемые бумажки с названиями городов.